Неточные совпадения
Проводив ее, Самгин быстро вбежал
в комнату, остановился у окна и посмотрел, как легко и солидно эта женщина несет свое
тело по солнечной стороне улицы; над головою ее — сиреневый зонтик, платье металлически блестит, и замечательно красиво касаются
камня панели туфельки бронзового цвета.
Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником
в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей
камни и преграды, не трудясь перескакивать через них, то есть, например, учиться слегка, не до изнурения души и
тела, не до утраты благословенной,
в детстве приобретенной полноты, а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат,
в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства.
Я — за ними, по траве, чтобы не слышно. Дождик переставал. Журчала вода, стекая по канавке вдоль тротуара, и с шумом падала
в приемный колодец подземной Неглинки сквозь железную решетку. Вот у нее-то «труженики» остановились и бросили
тело на
камни.
В устья рек кета входит здоровая и сильная, но затем безостановочная борьба с быстрым течением, теснота, голод, трение и ушибы о карчи и
камни истощают ее, она худеет,
тело ее покрывается кровоподтеками, мясо становится дряблым и белым, зубы оскаливаются; рыба меняет свою физиономию совершенно, так что люди непосвященные принимают ее за другую породу и называют не кетой, а зубаткой.
Тогда англичане позвали государя
в самую последнюю кунсткамеру, где у них со всего света собраны минеральные
камни и нимфозории, начиная с самой огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи, которую глазам видеть невозможно, а угрызение ее между кожей и
телом.
Он едва держался на ногах,
тело его изнемогало, а он и не чувствовал усталости, — зато усталость брала свое: он сидел, глядел и ничего не понимал; не понимал, что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами, с горечью во рту, с
камнем на груди,
в пустой незнакомой комнате; он не понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу и как могла она, зная себя неверной, быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и доверчивой с ним! «Ничего не понимаю! — шептали его засохшие губы.
Под влиянием Таисьи
в Нюрочкиной голове крепко сложилась своеобразная космогония: земля основана на трех китах, питающихся райским благоуханием;
тело человека сотворено из семи частей: от
камня — кости, от Черного моря — кровь, от солнца — очи, от облака — мысли, от ветра — дыхание, теплота — от духа...
Галдевшая у печей толпа поденщиц была занята своим делом. Одни носили сырые дрова
в печь и складывали их там, другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами. Она за несколько дней работы исцарапала себе все руки и едва двигалась: ломило спину и
тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно
камни.
И вот я — с измятым, счастливым, скомканным, как после любовных объятий,
телом — внизу, около самого
камня. Солнце, голоса сверху — улыбка I. Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина.
В руках у ней чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами и подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтоб залить огонь, — пью сладкие, колючие, холодные искры.
Случалось, что и днем замечали
в кустах темное
тело, бесследно пропадавшее при первом движении руки, бросавшей хлеб, — словно это был не хлеб, а
камень, — и скоро все привыкли к Кусаке, называли ее «своей» собакой и шутили по поводу ее дикости и беспричинного страха.
Я познакомился с ним однажды утром, идя на ярмарку; он стаскивал у ворот дома с пролетки извозчика бесчувственно пьяную девицу; схватив ее за ноги
в сбившихся чулках, обнажив до пояса, он бесстыдно дергал ее, ухая и смеясь, плевал на
тело ей, а она, съезжая толчками с пролетки, измятая, слепая, с открытым ртом, закинув за голову мягкие и словно вывихнутые руки, стукалась спиною, затылком и синим лицом о сиденье пролетки, о подножку, наконец упала на мостовую, ударившись головою о
камни.
Пусть лучше будет празднен храм, я не смущуся сего: я изнесу на главе моей
тело и кровь Господа моего
в пустыню и там пред дикими
камнями в затрапезной ризе запою: «Боже, суд Твой Цареви даждь и правду Твою сыну Цареву», да соблюдется до века Русь, ей же благодеял еси!
— Пан-ымаешь, вниз головой со скалы,
в кусты нырнул, загремел по
камням, сам, сам слышал… Меня за него чуть под суд не отдали… Приказано было мне достать его живым или мертвым… Мы и мертвого не нашли… Знаем, что убился, пробовал спускаться,
тело искать, нельзя спускаться, обрыв, а внизу глубина, дна не видно… Так и написали
в рапорте, что убился
в бездонной пропасти… Чуть под суд не отдали.
Только трус, у которого больше страха перед смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что
тело его будет со временем жить
в траве,
в камне,
в жабе…
Васька Буслаев, после того как увлек своих новгородцев на богомолье
в Ерусалим и там, к ужасу их, выкупался нагим
телом в святой реке Иордане, ибо не верил"ни
в чох, ни
в сон, ни
в птичий грай", — этот логический Васька Буслаев взлезает на гору Фавор (Табор), а на вершине той горы лежит большой
камень, через который всякого роду люди напрасно пытались перескочить…
На этом маленьком
теле — много больших вещей: велик золотой перстень с камеей на безымянном пальце левой руки, велик золотой, с двумя рубинами, жетон на конце черной ленты, заменяющей цепочку часов, а
в синем галстуке слишком крупен опал, несчастливый
камень.
Точно птицы
в воздухе, плавают
в этой светлой ласковой воде усатые креветки, ползают по
камню раки-отшельники, таская за собой свой узорный дом-раковину; тихо двигаются алые, точно кровь, звезды, безмолвно качаются колокола лиловых медуз, иногда из-под
камня высунется злая голова мурены с острыми зубами, изовьется пестрое змеиное
тело, всё
в красивых пятнах, — она точно ведьма
в сказке, но еще страшней и безобразнее ее; вдруг распластается
в воде, точно грязная тряпка, серый осьминог и стремительно бросится куда-то хищной птицей; а вот, не торопясь, двигается лангуст, шевеля длиннейшими, как бамбуковые удилища, усами, и еще множество разных чудес живет
в прозрачной воде, под небом, таким же ясным, но более пустынным, чем море.
Он прыгнул вперёд и побежал изо всей силы, отталкиваясь ногами от
камней. Воздух свистел
в его ушах, он задыхался, махал руками, бросая своё
тело всё дальше вперёд, во тьму. Сзади него тяжело топали полицейские, тонкий, тревожный свист резал воздух, и густой голос ревел...
Еще
в самом начале, около Большого аула, где мы ночевали, были еще кое-какие признаки дороги, а потом уж мы четверо, один за другим, лепимся, через
камни и трещины, по естественным карнизам, половиной
тела вися над бездной, то балансируем на голых стремнинах, то продираемся среди цветущих рододендронов и всяких кустарников, а над нами висят и грабы, и дубы, и сосны, и под нами ревет и грохочет Черек, все ниже и ниже углубляясь, по мере того как мы поднимаемся.
Согнув спины, взмахивая руками и ногами, натужно покряхтывая, устало хрипя, они деловито возились на мостовой, как большие мохнатые черви, таская по
камням раздавленное и оборванное
тело белокурого юноши, били
в него ногами, растаптывая лицо и грудь, хватали за волосы, за ноги и руки и одновременно рвали
в разные стороны.
Тела живых существ исчезли
в прахе, и вечная материя обратила их
в камни,
в воду,
в облака, а души их всех слились
в одну. Общая мировая душа — это я… я… Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь
в себе самой я переживаю вновь.
Затем прислала она Соломону большой алмаз величиною с лесной орех.
В камне этом была тонкая, весьма извилистая трещина, которая узким сложным ходом пробуравливала насквозь все его
тело. Нужно было продеть сквозь этот алмаз шелковинку. И мудрый царь впустил
в отверстие шелковичного червя, который, пройдя наружу, оставил за собою следом тончайшую шелковую паутинку.
Половина днища баржи была на
камнях берега, половина —
в воде, и под нею, у кормы, зацепившись за изломанные полости руля, распласталось, вниз лицом, длинное
тело Изота с разбитым, пустым черепом, — вода вымыла мозг из него.
Лежу у опушки лесной, костер развёл, чай кипячу. Полдень, жара, воздух, смолами древесными напоенный, маслян и густ — дышать тяжело. Даже птицам жарко — забились
в глубь леса и поют там, весело строя жизнь свою. На опушке тихо. Кажется, что скоро растает всё под солнцем и разноцветно потекут по земле густыми потоками деревья,
камни, обомлевшее
тело моё.
А услыхавшие про это сразу догадались, что Голован это сделал неспроста, а что он таким образом, изболясь за людей, бросил язве шмат своего
тела на тот конец, чтобы он прошел жертвицей по всем русским рекам из малого Орлика
в Оку, из Оки
в Волгу, по всей Руси великой до широкого Каспия, и тем Голован за всех отстрадал, а сам он от этого не умрет, потому что у него
в руках аптекарев живой
камень и он человек «несмертельный».
— А что такое, например, я помню, говорили, будто он какой-то волшебный
камень имел и своею кровью или
телом, которые
в реку бросил, чуму остановил? За что его «несмертельным» звали?
Я вижу, как он, развалив свое большое
тело по сиденью пролетки, колышется
в ней, остро поглядывая на все мимо бегущее зеленым глазом. Деревянный Егор торчит на козлах, вытянув руки, как струны, серая, злая лошадь вымахивает крепкие ноги, звучно цокая подковами о холодный
камень мостовой.
Река долго влекла их избитые, обезображенные
тела, крутя
в водоворотах и швыряя о
камни. Труп фельдшера застрял между ветлами. Учителя потащило дальше.
Я дал ему папиросу и вышел на крыльцо. Из-за лесу подымалось уже солнце. С «
Камня» над логом снимались ночные туманы и плыли на запад, задевая за верхушки елей и кедров. На траве сверкала роса, а
в ближайшее окно виднелись желтые огоньки восковых свечей, поставленных
в изголовье мертвого
тела.
Пал Вавилон, пал Вавилон и не воскреснет более; пал великий город, облеченный
в виссон, и порфиру, и багряницу, украшенный златом и
камнями, и плачут о нем купцы, издали всматриваясь
в развалины города, где они торговали и миррой, и фимиамом, и конями, и
телами, и душами человеческими.
Но,
в сущности, все мы понимали, что совесть тут ни при чем. Особенно же когда, проехав версты полторы. Пушных засыпал, как
камень, — тут уж вступали
в силу положительно одни физические законы: Пушных, как
тело наиболее грузное, опускался на дно повозки, вытесняя нас кверху.
Римский мудрец Сенека говорил, что всё, что мы видим, всё живое, всё это — одно
тело: мы все, как руки, ноги, желудок, кости, — члены этого
тела. Мы все одинаково родились, все мы одинаково желаем себе добра, все мы знаем, что нам лучше помогать друг другу, чем губить друг друга, и во всех нас заложена одна и та же любовь друг к другу. Мы, как
камни, сложены
в такой свод, что все сейчас же погибнем, если не будем поддерживать друг друга.
И во гробе нове положил, покрывши,
Зарыл
тело в землю,
камень положивши.
Ничего, что кругом женщины не видят, не слышат и не чувствуют. Вьюга сечет их полуголые
тела, перед глазами — только снег и
камни. Но они ударяют тирсами
в скалы — бесплодные
камни разверзаются и начинают источать вино, мед и молоко. Весь мир преобразился для них
в свете и неслыханной радости, жизнь задыхается от избытка сил, и не
в силах вместить грудь мирового восторга, охватившего душу.
От него пошла большая волна, которая окатила меня с головой и промочила одежду. Это оказался огромный сивуч (морской лев). Он спал на
камне, но, разбуженный приближением людей, бросился
в воду.
В это время я почувствовал под ногами ровное дно и быстро пошел к берегу.
Тело горело, но мокрая одежда смерзлась
в комок и не расправлялась. Я дрожал, как
в лихорадке, и слышал
в темноте, как стрелки щелкали зубами.
В это время Ноздрин оступился и упал. Руками он нащупал на земле сухой мелкий плавник.
На диком надгробном ее
камне находится следующая надпись: «Под сим
камнем положено
тело усопшей о Господе монахини Досифеи, обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе
в монашестве двадцать пять лет, а скончавшейся февраля 4-го 1810 года.
Дождь его мочил, снег засыпал, клевали вороны, — он все молился;
в каждой руке он держал на весу по тяжелому
камню, вериги на
теле от многого труда сделались блестящими, как золото…
Раз, когда старик был
в особенно приятном расположении духа и
тела, он подозвал к себе Прасковью Михайловну. Время было вечернее; несколько серебряных лампад теплились перед иконами
в золотых ризах, украшенных жемчугом и драгоценными
камнями.
Тела трех храбрых полковников, убитых
в гуммельсгофском сражении, преданы земле на том самом месте, которое завоевал для них герой этого дня. Оно тогда ж обделано дерном; на нем поставлены
камень и крест. И доныне, посреди гуммельсгофской горы, зеленеет холм, скрывающий благородный прах; но
камня и креста давно уже нет на нем.
Вскоре после этого Праша и совсем «ушла
в другое место». Раз утром нашли дверь ее избушки широко открытою, а
тело хозяйки лежало на
камне, и на устах у нее было несколько капель крови, с которою жизнь улетела из ее разорвавшегося сердца.